История богословия показывает, что экклезиология прогрессирует преимущественно в периоды кризиса и сложных исторических обстоятельств. Когда церковь переживает кризисы идентичности и самоопределения, нормально развивается и экклезиология. Сейчас мы переживаем такой кризис.
Об этом говорится в докладе богослова, архимандрита Кирилла Говоруна, опубликованном на orthodoxia.info
Последний кризис такого масштаба, вероятно, произошел около ста лет назад, когда распались империи, где преимущественно присутствовало православие, а именно Османская, Российская и Австро-Венгерская. Их крах повлек за собой не только гигантское перемещение православных народов, но и мобилизацию богословских идей. К примеру, исторически значимая первая богословская конференция, состоявшаяся здесь, в Афинах, в 1936 году ознаменовала появление новых идей и теологических течений, сумевших доминировать в православном богословском ландшафте на протяжении всех последующих ста лет. Это включало не только пресловутую неопатристическую композицию, но и новые подходы к феномену Церкви, такие как концепции соборности и евхаризмы как идентичности, встроенные в Православие. Так называемый век экклезиологии начался после и отражения политических событий на Ближнем Востоке.
Хотя большинство поместных Православных Церквей предпочитают игнорировать текущие события, я верю, что они будут иметь и уже имеют огромные богословские и экклезиологические последствия. Я имею в виду, прежде всего войну в Украине. До этого, как это началось в 2014 году, в 2008 году подобная война вспыхнула в Грузии. Обе страны православные с долгой историей православия. Обе войны, начала другая православная страна – Россия, с не столь долгой историей православия. Не будет преувеличением сказать, что все войны, которые вспыхивали в Европе в течение XXI века, внутри православные.
Эти войны имеют церковное значение. Они должны беспокоить нас, чтобы по-новому в их свете найти ответы на старые вопросы: что такое Церковь и как мы к ней относимся?
Сто лет назад православное богословие давало ответ на подобные вопросы: Церковь отличается от империи и, как следствие, любой государственной власти. Это что-то другое, онтологически другое. Среди верующих росло представление о том, что, по крайней мере, внешне церковное тело ближе к социальному телу ответственных граждан, чем к механизмам государственного принуждения. Более того, постимперская экклезиология двадцатого столетия совершила радикальный переход от «сверху вниз» к «снизу вверх». То есть от так называемой «экклезиологии сверху» до «экклезиологии снизу». И, по-моему, более полно отражает Откровение и Воплощение Божьего Слова.
Свобода – это главный элемент, отличающий друг от друга. В отличие от древнего мира, где религия не была индивидуальным выбором, а была навязана верховной властью. Христос дал каждому ответственность выбирать, как относиться к Богу: «сидеть по правую сторону Меня и по левую — не Моё это давать, а кому от Моего Отца то уготовано» (Мф 20, 23). С тех пор отношения каждого с Богом имеют ценность, пока они остаются его свободным выбором. Это означает, что принадлежность Церкви требует выбора. Рискну сказать, что эклезиастация не является мгновенным событием, но её необходимо выбирать и утверждать постоянно. Тогда собрание остаётся настоящим и эффективным для спасения. Тогда церковь е-микрон становится церковью эпсилон-столицы. Иначе Церковь превращается в часовню, то есть в секту. Я считаю, что основным критерием, отличающим Церковь от часовни, является уважение свободы и выбора каждого её члена. Такое уважение предполагает большой риск, но это условие – sine qua non для Церкви, да, оно остаётся настоящим, православным и кафолическим.
Боязничная, избегающая или маргинализирующая свободу экклезиология делает местные Церкви охваченными страхом, недоверием и даже паранойей. Такая экклезиология, в своей крайней версии, является движущей силой текущих войн, о которых я упомянул. Церкви, борющиеся за свободу своих членов, вдохновляют лидеров своих народов вести войны против других народов. Такая экклезиология находит аргументы для оправдания любого абсолютизма. И это заканчивается тем, что даёт местной Церкви аргументы действовать и вести себя как секта.
Тогда, например, соборность как основополагающий элемент православной церковности лишь исповедуют устами, не используя и не делая этого. Они не могут действовать иначе, потому что каждое настоящее синодальное событие базируется на свободе участников, которой они боятся. Они стараются избежать риска свободы, которая является важным качеством синодальности. Таким образом, поместные Церкви, не прибывшие на Крит в 2016 году, действительно побоялись рискнуть синодальностью. Однако без риска не существует подлинного общества. Хотя они якобы хотели оградить Церковь от обмана, их побуждало ложное представление о ней, то есть страх, а не вера в Церковь.
Основанная на страхе экклезиология предполагает церковный этос, не очень отличающийся от этоса, царящего в империях. Предпочитает принуждение, а не убеждения. Кроме того, один, кажется, эффективнее другого в завершении работы и миссии Церкви — по крайней мере, так думают те, кто его пропагандирует. Применение насилия — всегда по якобы оправданным причинам — не является для них чем-то неприемлемым. Наконец-то они не только поддерживают войны, но и становятся их главными героями. Вот как мы дошли до трагической ситуации, когда сегодня большинство православных христиан (я имею в виду тех в России, которые отождествляют себя с Православной Церковью, и тех православных за пределами России, которые сочувствуют тому, чего добивается руководство этой страны), поддерживают полное истощение православного народа – Украины. Я не могу объяснить это парадоксальное явление иначе как обезображенной экклезиологией.
Главным элементом этой экклезиологии, если я подытожу то, что я сказал выше, является то, что она направлена не на Христа как главу и единственную точку отсчета феномена Церкви, а на Его заменителей. Это могут быть светские власти, так называемые традиционные ценности, слава великих цивилизаций прошлого и т.д. Все это не что иное, как идолы, заменяющие Бога.
В такого идола превратилась, например, Византия. А точнее, наше романтическое увлечение Византией, которое использовалось и продолжает использоваться некоторыми политиками. Не случайно он подразумевает государство, которого никогда не существовало (как мы все знаем, Византия — это западная фантазия государства со столицей в Константинополе, которая сама была римской). Наши представления о Византии приводят нас к мысленному представлению о Церкви. Исходя из этого понимания, мы хотим, чтобы наша Церковь была государством, политически сильным, которое осуществляло монополию на идеи и требования во всем обществе. Но на самом деле такая Церковь не может стоять и долго стоять, по крайней мере, в наше время. Это задокументировано всеми попытками политического византийства в течение двадцатого столетия. Я умышленно употребляю слово византийство с -измом в конце как указание на идеократический характер этой концепции.
Теоретические основы современного византинизма заложил Николай Йорга. Известен главным образом своим трудом “Византия после Византии”. Она была опубликована в 1934 году, при диктатуре румынского короля Карла II. Йорга служил этой диктатуре как премьер-министр, президент Сената, Парламента и националистической партии. Как почти каждая диктатура в православных странах в двадцатом веке, румынская, при содействии Йорги, делала вид, что функционирует как Византия после Византии. То есть инкорпорировать некоторые элементы Византии в новых исторических условиях.
Обычно эти диктатуры заканчивались бесконтрольной и неограниченной личной властью. Заявлявшие об этом пытались легитимизировать это, защищая Церковь и традиционные ценности — как правило, против вероятной коррупции современности. Но куда ведут эти усилия – это всегда карикатура на Византию. Протагонисты византинизма обычно не осознают, что Византия не являлась чистой диктатурой типологии, процветавшей в течение двадцатого века. Она также имела достаточно сильные демократические структуры, которые ученые только недавно начали понимать.
Во всяком случае, как мы хорошо знаем, в Греции и режим 4 августа, и диктатура полковников неоднократно ссылались на Византию, подобно румынским диктаторам. Они представили такое же непонимание и злоупотребление идеей Византии. В конце концов, они тоже не смогли отстроить Византию за Византией.
Президент России Владимир Путин превзошел все предыдущие издевательства, как над Церковью, так и над Византией. Конечно, он многое не знает о Византии, но из того, что ему объяснили некоторые русские иерархи, он, вероятно, представил себя как Константина Великого или, по крайней мере, как второго Владимира Великого князя Киевского. Поэтому перед Кремлём он поставил огромную статую последнего. Но трагическая ирония заключается в том, что вместо Константина он стал похож на Василия II, то есть на Владимира-Украино-бойца.
Фантазии Путина о себе – большая проблема. Но еще большей проблемой является представление о нём многих современных православных, продолжающих рассматривать Церковь как продолжение империи, которой больше не существует. Они с восторгом любуются изображениями Путина, стоящего у алтаря во время его пышного приёма на Афоне. Они готовы простить ему любое преступление, даже геноцид православного народа — если он предлагает им фантом якобы возрождение империи и имперской церкви.
В этом состоит самая большая ошибка экклезиологии, которая управляет и двигает русской церковью. Отсюда моё предложение о том, как теологически поступать со всем этим. Мы не будем двигаться вперед, вернее, мы пойдём назад, если будем продолжать игнорировать войну в Украине. Она уже отразилась на том, как внешний мир видит православие. Это уже не романтический образ, сформированный, например, Парижской школой или книгами усопших Митрополитов Калисто и Иоанна.
Это ближе к тому, сколько людей на Западе видят насильственный исламизм. Они уже не совсем верят нам, когда мы рассказываем им о невыразимой красоте нашего Православия. Поэтому, прежде чем иностранцы будут нас критиковать, мы должны начать критически анализировать, где мы оказались и куда идём. Возможно, самый важный вопрос, на который мы должны ответить, сначала себе, а затем другим, заключается в том, как мы оказались в этой войне, даже не осознавая этого?
Кроме того, те, кто в России выступает за войну, читали такие же красивые богословские книги, как и мы Владимира Лосского, отца Георгия Флоровского и других. Герои войны также говорят о человеческой личности как исключительном элементе повседневной восточной ментальности и теологии. А теперь тысячи людей истощаются русским оружием, благословенным русскими священниками и иерархами.
Или потому, что наша прекрасная евхаристическая экклезиология не помогла нам избежать надругательства над нашим Православием? На самом же деле происходит нечто противоположное. Его обидчики используют божественную Евхаристию как оружие. Они научились евхаристической экклезиологии, что божественное сопричастие творит Церковь, и теперь они отсекают это сопричастие, чтобы наказать целые поместные Церкви по чисто политическим причинам. Также наказывают священнослужителей, которые решаются причащаться, несмотря на запреты. Я считаю, что запреты совместного богослужения, да еще с Вселенским патриархатом, противоречат нашей канонической и богословской традиции.
Как противоядие от нынешних злоупотреблений нам нужна экклезиология, которая не приведёт к тем же ошибкам. То есть совершить подрыв общества очень сложным предположением и запретить поддержку военных нападений, насилия и диктатур. Нам нужно такое восприятие Церкви, которое служило бы сигналом тревоги для любых попыток злоупотреблять Церковью или Святым Причастием. Эта экклезиология должна освобождать от любого имперского и авторитарного призрака и от всякого призрака вообще.
Об этом сообщает информационный ресурс Духовный фронт Украины.